Парень живёт в небольшом городке. Однажды папа берет его с собой в увеселительную поездку в соседний городок. Паренек и не подозревал, чем эта поездка обернётся.



Отец и дядя решили, что время пришло: ему пора отправиться с ними. Они регулярно ездили туда с приятелями; все хохотали, распивая пиво прямо в машине и отлично проводя время, еще не добравшись до места. Когда они уезжали из дому, оставив у обочины следы покрышек, он ложился на свою кровать наверху и думал о них, пока не засыпал, — об автомобиле, который несся по длинной прямой дороге, окруженной лишь голыми скалами да землей, поросшей жесткой щеткой кустарника. Позади — облако пыли. А дядя Томми гнал машину, управляя одной рукой; делов‑то было — придерживаться всю дорогу пунктирной разметки. Он лежал, вжавшись щекой в подушку, и думал о том, как они мчатся час за часом, выбрасывают в окна пустые банки, смеются и говорят о таинственных вещах, которые стоит лишь назвать, и все уже понимают, о чем речь, и больше ни слова добавлять не нужно.

Все стекла в машине опущены, но, несмотря на это, разит пивом и потом — в кабину набилось шесть парней. Один из них — после смены на заводе, где делают шлакобетонные блоки; мелкая серая пыль покрывает его руки и свалявшуюся густую темную шерсть на предплечьях. Так они и едут, хохоча всю дорогу, пока не заметят впереди яркие огни. Что происходит дальше, он не знал; закрывал глаза и ничего не видел.

Когда они возвращались — а это всегда происходило поздно ночью, даже если отсутствовали почти весь уикэнд, — он вставал и смотрел телевизор; слушал, как его мама говорит по телефону с подругами, и еще что‑то ел… После возвращения шум машины затихал; отец, дядя и их приятели по‑прежнему говорили смеясь, но уже по‑другому — медленнее и спокойнее. Они явно были довольны. Ему казалось, что это пробудило его от того сна, в который он провалился с момента их отъезда. Все остальное тоже было как во сне.

— Хочешь поехать с нами? — спросил его отец, отвернувшись от телевизора. Так вот просто и буднично, словно речь шла о пустяке. Вроде просьбы принести еще пива из холодильника. — Я, Томми и парни — мы собираемся съездить туда и посмотреть, что к чему. Чуток развлечься.

Он немного помолчал, ничего не отвечая и уставившись в телевизор. На стенах затемненной комнаты мерцали цветные пятна… Отцу достаточно было сказать «туда», и он сразу понял, что это значит. Маленький узелок, который он всегда ощущал у себя в животе, затянулся и потащил вниз что‑то из самого горла.

— Конечно, — буркнул он наконец. Веревка с узелком опустилась в его желудке еще ниже.

Отец лишь хмыкнул, не отрываясь от телеэкрана.

Ему пришло в голову, что они решили: пора, ведь он уже пошел в среднюю школу. Более того, почти закончил первый год обучения, и ему удалось избежать неприятностей, в которые когда‑то вляпался старший брат, из‑за чего тому пришлось бросать школу и отправляться в армию, а потом — еще бог знает куда. О брате давно ничего не слышно… Вероятно, приглашение во взрослую компанию — что‑то вроде награды за его успехи.

Вообще он не понимал, что такого сложного в этой школе и почему успехи на уроках достойны награды. Всего‑то нужно не высовываться и не привлекать к себе внимания. Ну и дело какое‑нибудь, чтоб быть занятым в течение дня. Он участвовал в оркестре со своим баритон‑саксофоном. Ему этого вполне хватало и было легче легкого: никаких настоящих мелодий для данного инструмента не существовало. «Попукивай» себе время от времени, создавая фон вместе с другими, и все. Он сидел прямо перед секцией тромбонов, на которых играли парни старше его; иногда слушал, как они болтают и заключают пари, кто из первокурсниц следующей начнет брить ноги. И еще у них полно шуточек про то, как смешно кривят рты флейтистки во время игры. Интересно, они будут выглядеть так же смешно, когда во рту у них будет кое‑что другое? Все это смущало его, потому что флейтистки сидели прямо напротив саксофонной секции и он видел ту, с которой уже пару раз встречался.

Однажды, когда они остались одни, она дала ему сложенный листок бумаги, который носила в заднем кармане джинсов. Листок помялся и принял форму ее попки. Его это позабавило. Он развернул бумагу, и оказалось, что это отпечатанный на ротаторе схематический рисунок, который дал ей священник молодежной группы епископальной церкви, как и всем остальным девушкам. На рисунке было показано, каких частей тела на какой стадии отношений можно позволить касаться парню. Расстегнуть ее лифчик можно было лишь после помолвки — с кольцом и всеми делами. Он сохранил этот листок, засунул в одну из своих домашних книжек. В каком‑то смысле ему полегчало — стало ясно, чего от него ждут.

В отношении предстоящей поездки с отцом, дядей и другими парнями его что‑то смутно беспокоило. Он не знал, что придется делать, когда они достигнут места назначения. Накануне ночью он лежал без сна и размышлял об этом. Включив свет, достал листок бумаги, который ему дала девушка‑флейтистка, и посмотрел на пунктирные линии, выделявшие на рисунке зону между горлом и пупком, и на другую зону, ниже первой, которая смахивала на трусики или на нижнюю часть бикини. Затем он сложил листок и засунул его обратно в книгу, где хранил ранее. Вряд ли этот рисунок поможет ему там, куда он собирается ехать.

— Давайте устроим шоу на дороге! — Его дядя Томми высунулся из окна со стороны водителя и похлопал по металлической дверце машины. Они всегда ездили туда на автомобиле Томми, потому что он был самым большим, — старый «додж», который качало, как лодку, даже на прямых участках. Остальные парни скидывались на бензин. — Пора отправляться. — Широкая желтозубая улыбка Томми расплылась до ушей (он уже основательно приложился к шестибаночной упаковке пива, стоявшей на полу машины).

Он решил, что про него просто забыли. Когда авто затормозило перед их домом, внутри уже сидели пятеро; его отец будет шестым. Он стоял на пороге, чувствуя, как тайная надежда расслабляет узелок в животе.

— Э, чувак! О чем, черт побери, вы, парни, думали? — донесся из машины по теплому вечернему воздуху голос одного из парней. Это был Бад, тот, который работал на заводе шлакобетонных блоков. — Впихнуть нас сюда всемером и аж туда пилить! Не, так не пойдет!

Парень, сидевший рядом с Бадом, посередине заднего сиденья, рассмеялся:

— Черт! Тогда, может, ты сядешь мне на колени?

— Ну да, посиди‑ка на этом! — Показав ему средний палец, Бад допил остатки пива из банки и выкинул ее на обочину. Открыв дверь, он вылез из машины. — Оттянитесь без меня, парни. Мне нужно заняться кое‑каким дерьмом…

Улыбка Томми стала еще шире.

— Сдает старина Бад! С тех пор, как та славная малютка его отдрючила.

— Твою задницу…

С порога он видел, как Бад уходит; в голубом сиянии уличных фонарей шлакобетонная пыль на его рабочей спецовке отливала серебром. Трудно было рассудить, Бад действительно разозлился, потому что пришлось брать с собой новичка, или все это было частью розыгрыша. Зачастую он не мог понять, когда отец и его приятели шутят, а когда говорят всерьез.

— Давай‑ка! — Отец уже забрался в машину на переднее сиденье; его локоть свисал из окна. — Чего ты ждешь?
Он скользнул на заднее сиденье. Оно было покрыто пылью со спецовки Бада, а спинка вымазана аж выше его плеч.
— Ну вот, поехали! — произнес отец.

Инерция откинула голову парнишки назад, в шлакобетонную пыль. Сидевший рядом с ним приятель отца вытащил банку пива из упаковки и протянул ему. Он держал ее, не открывая, позволив холоду проникнуть в руки, а улицы кружились вокруг автомобиля и скрывались за ним, пока они не оставили позади последний уличный фонарь и не оказались на прямой дороге, ведущей к южным холмам.

Всю дорогу говорили о бейсболе и футболе, перекрикивая радио, которое Томми врубил на полную катушку. Не слушая их, он прислонился плечом к двери и жадно заглатывал ветер, обжигающий раскрасневшееся лицо. Очень долго ему казалось, что кто‑то бежит рядом с автомобилем — собака или кто еще, — но быстрее, чем может животное, поскольку дядя Томми явно выжимал из машины больше семидесяти миль. Некто несся вприпрыжку по обочине дороги в тени. Его морда растянулась в широченной ухмылке, как у Томми, а ярко сверкающие глаза уставились прямо на него. Однако, когда навстречу им проехала другая машина и световой ковш ее передних фар мгновенно проскреб по дороге, собаки там не оказалось. Лишь камни и густой кустарник пронеслись мимо и растворились в темноте позади. Он еще больше высунулся в окно, прищурив глаза и вдавливая лицо в ветер, шум которого перекрывал голоса в автомобиле. Желтые глаза пса перекатывались в темноте, как монеты, не отставая, и словно улыбались ему.

— Порядок, прррибыли! — Дядя Томми шмякнул пустой пивной банкой о руль автомобиля и выбросил ее.

Вытянув шею, он выглянул из‑за спины отца, сидевшего впереди. Был виден мост, увешанный фонарями, и много огней за ним; целый город с другой стороны. Он плюхнулся назад на свое сиденье и пригладил руками волосы.

Когда переехали мост, городские огни вблизи оказались похожи на рождественские украшения — гирлянды маленьких цветных лампочек обрамляли дверные проемы зданий и висели даже над улицей, покачиваясь и отталкивая ночное небо. Были там и другие огни, которые можно увидеть повсюду: мерцающие стрелы; большие желтые квадраты с полосками пластика для наклеивания на них черных букв, покрытые, чтобы уберечь от людских рук, мелкой проволочной сеткой, которой обычно огораживают загоны для цыплят.

Машина, управляемая Томми, ползла вперед, медленно пробираясь сквозь поток транспорта, поглотивший их сразу при въезде в город. Там было много других машин, и все они двигались так медленно, что люди, которые пересекали улицу, пробираясь от одного сверкающего огнями входа к другому, не спеша фланировали между автомобилями. Или, если это были молодые ребята, а машины стояли бампер к бамперу, они упирались одной рукой в капот, а другой — в крышку багажника и перепрыгивали препятствие, слегка касаясь ногами кромки бамперов посередине. При этом они все время смеялись и переговаривались.

Несмотря на то что на улице стоял ужасный шум из‑за вопивших во всех автомобилях радиоприемников и еще более громкой музыки, доносившейся из каждого здания, он чувствовал себя вялым. Он выпил пиво, которое ему дал приятель отца, затем еще пару банок и теперь во все глаза таращился в темноту наступавшей ночи. Казалось, уличный шум прокатывался над ним, как ленивые волны на поверхности океана, где‑то высоко‑высоко…

— Выпрыгивай, малыш, пошли!

Парень, сидевший рядом, посередине заднего сиденья, толкал его в руку. Его голова качнулась на расслабленной шее, и он проснулся. Огляде

вшись, увидел, что отец, дядя и компания выбираются из машины; протирая руками глаза, толкнул дверцу и вылез.
Он плелся за ними по переулку, в котором они припарковались, навстречу сверкающим огням и звукам улицы. В этой части города было не так ярко и шумно; суматоха осталась в паре кварталов отсюда. Его отец и дядя шли по улице, смеясь и обмениваясь ударами, по‑боксерски пританцовывая, с ложными выпадами и увертками, будто пара подростков. Дядя Томми всегда так держался и постоянно откалывал нечто подобное, но видеть таким возбужденным и счастливым отца ему еще не доводилось. Обняв друг друга за плечи, они вошли в одну из дверей, и красный свет залил их лица и торсы; отец задернул за собой штору. Свет, что выплеснулся на улицу, вновь исчез, когда занавес вернулся на место. Пришлось пробежаться, чтобы догнать остальных.

Это смахивало на какой‑то бар; пахло так же — пролитым пивом и сигаретным дымом, который пропитал все насквозь и превратил воздух вокруг светильников в плотную голубую дымку. Остальные уже сидели за столом в одной из боковых кабинок, оставив место для него. Он скользнул туда и сел рядом с дядей Томми.

Из‑за барной стойки к ним подошел человек с подносом, заставленным приплюснутыми коричневыми бутылками пива с запотевшими сморщенными этикетками из фольги. Он не знал, то ли отец уже сделал заказ, то ли бармен хорошо знал их пристрастия как постоянных клиентов. Не было уверенности, что его обслужат. Однако оказалось, что юный возраст здесь не помеха, — бармен поставил пиво и перед ним. Он отпил из бутылки, глядя на пустую сцену в конце зала с тяжелыми красными занавесками и большими акустическими системами по бокам. Столы в других кабинках и некоторые из тех, что находились в центре, были заставлены пивом; мужчины раздвигали его по сторонам локтями, когда наклонялись вперед, чтобы поговорить, стряхивая сигаретный пепел в пустые бутылки.

Кто‑то пихнул его в бок, похоже рукоятью метлы. Он обернулся и увидел ухмыляющуюся физиономию. Это был мужчина, достаточно низкорослый, чтобы смотреть сидящему прямо в глаза. Усмешка расползлась еще шире, обнажив коричневые зубы, два передних сверкали золотом. Коротышка вновь пихнул его — двумя металлическими трубками с прикрепленными к ним проводами, которые шли к ящику, висевшему на перекинутом через шею ремне.

— Да, да, хватай их. — Пальцем одной руки отец указывал на трубки, а другой рукой шарил во внутреннем кармане пиджака. — Просто подержись за них. Так они сделают из тебя мужчину. — Отец извлек долларовую купюру из рулончика в кармане пиджака и протянул ее коротышке.

Трубки были блестящие, твердые и холодные на ощупь. Он поднял глаза и увидел, как человечек повернул рукоятку на боковой стороне ящика, висевшего на шее.

Разряд электричества из трубок пребольно ужалил его ладони. Он выронил их и отшатнулся. Обернувшись, увидел, что отец и его приятели покатились со смеху, а дядя Томми, поперхнувшись глотком пива, раскрасневшийся, шлепал ладонью по столу.

— Вот! Давай‑ка их сюда. — Отец протянул еще один доллар за трубки и взял их у коротышки. Провода потянулись между бутылками. — Поехали!

Человечек повернул рукоятку на ящике и стал вращать ее все быстрее и быстрее. Отец вздрогнул от первого выброса тока, затем сжал трубки сильнее, так что побелели костяшки пальцев и губы разъехались, обнажив стиснутые зубы. Рукоятка на ящике вращалась с такой скоростью, что в глазах замелькало. Потом руки отца резко разжались, и трубки шмякнулись на стол, сбив одну из бутылок. Вспенившееся пиво выплеснулось и полилось со стола.
— Полегче! Твою мать! — Отец встряхнул руки.

Сидевший за ним парень протянул ладонь, и отец шлепнул по ней с победоносной улыбкой. Коротышка с ящиком принялся приплясывать, хохоча и демонстрируя все свои коричневые и золотые зубы и указывая на отца пальцем с черным ногтем. Согнув короткие ножки, он присел на корточки и, приложив руку к промежности, изобразил наличие там чего‑то эдакого, весом с пушечное ядро. Смеясь, человечек снова показал на мужчину, сидевшего в кабинке, затем взял очередную долларовую купюру и отправился с ящиком и трубками к другому столу.

Он смотрел, как отец убирает в карман рулончик купюр. Его руки все еще саднили, и он обхватил стоявшую перед ним влажную бутылку, чтобы охладить их.

— Этот малый в два счета протрезвит! — Отец сделал знак бармену. — Мне понадобится еще пара бутылок…
К их кабинке кто‑то подошел, но не бармен. Подняв взгляд, он увидел одного из парней — приятелей отца. Пока они развлекались с ящиком, его здесь не было.

— Дай‑ка мне выйти, — дядя Томми подтолкнул его локтем. — Кажется, пришел мой черед.

Он не понял, что имел в виду дядя, но встал и дал ему вылезть из кабинки. Парень занял его место, отыскивая среди бутылок на столе ту, что не допил раньше.

Садясь на свое место, он наблюдал, как дядя Томми пересекает бар, протискиваясь за спинками стульев, окружавших столы. В углу была дверь с рисованой табличкой, на которой фигура из палочек обозначала мужской туалет. Но дядя направился не к ней, а отдернул занавес, скрывавший боковой проход, и исчез за ним.

Он сел на свое место, не отрывая взгляда от занавеса и потягивая потеплевшее в руках пиво.

Спустя какое‑то время дядя Томми вернулся. Он стоял рядом с ним, возле кабинки.

— Ну‑ка, парнишка… — За столом напротив отец дважды поднял вверх большой палец. — Дай сесть своему старому дяде.
От дяди пахло по‑другому — потом и чем‑то еще. Он поднялся, слегка подавшись назад, — в запахе, проникшем в его ноздри, ощущалось что‑то животное, — и дал Томми сесть в кабинку.

Он сел назад. На лице дяди расплылась широкая улыбка. Двое парней за столом неторопливо перемигнулись и вновь принялись за свое пиво.

Томми бросил на него косой взгляд, затем наклонился над столом и изверг полный рот крови. Она залила весь стол, повалив пустые бутылки.

Он мгновенно выпрыгнул из кабинки — так выпрыгивают из двери несущегося на полной скорости автомобиля, — споткнулся и чуть не упал на спину. Стоя в паре футов поодаль, он слушал, как мужчины стучат по столу и воют от смеха громче, чем когда коротышка с ящиком ударил его током.

— Ну, Том, безмозглый ты тип! — Отец побагровел, задыхаясь от смеха.

У дяди Томми по подбородку стекала тонкая красная струйка; другой кровавый ручеек добрался до края стола и капал вниз. Изрядно навеселе, дядя улыбался, обводя взглядом парней в кабинке, довольных шуткой. Его влажная ухмылка была красной из‑за крови, которая просачивалась в щели между зубами.

Смех утих; качая головами, мужчины утирали слезы в уголках глаз. Все они сделали по большому глотку пива. И тут он заметил, что в кабинке для него нет места. Все подвинулись понемногу и заняли все пространство, а дядя сидел прямо с краю, где раньше был он.

Они ничего не сказали, но он понял, что это значит. Он повернулся и посмотрел в конец бара, на занавес, который закрывал проход. Настал его черед!

* * *

Женщина провела рукой сбоку по его шее.

— Ты ведь раньше здесь не бывал? — Она улыбнулась ему. По‑настоящему, а не чтобы посмеяться.

— Нет. — Он покачал головой.

Ее рука была прохладной по сравнению с тем жаром, который бушевал у него под кожей. Он указал назад, через плечо:

— Я приехал с папой и его друзьями.

Она перевела взгляд с его глаз туда, где пальцы ерошили его волосы.

— Ага, — сказала она. — Я знаю твоего папу.

Женщина поднялась. Сидя на кровати, он смотрел, как она стоит перед маленькой полкой, прибитой к стене. На полке было закреплено зеркало в пластмассовой раме, лежали полотенца и кусок мыла. Глядя в зеркало, женщина сняла свои висячие золотые серьги и положила их перед маленьким зеркалом.

— Тебе не о чем беспокоиться. — Она говорила в зеркало. — Всегда бывает первый раз. После него все легко. — Она стерла подтек в уголке глаза. — Сам увидишь…

Когда он отдернул занавес и шагнул в темноту, уходя от огней бара и оставляя позади смех и болтовню, он даже не мог рассмотреть, где очутился, пока не почувствовал, как эта женщина взяла его за руку и повела немного дальше — туда, где лампа, свисавшая с потолка холла, освещала множество дверей в маленькие комнаты. Одна из дверей распахнулась, вышел мужчина и протиснулся мимо него в узком пространстве. Он уловил такой же запах, что исходил от дяди Томми, когда тот вернулся в кабинку.

Когда женщина закрыла дверь и подошла к кровати, чтобы сесть рядом с ним, он на миг задержал дыхание, поскольку думал, что и от нее будет тот же запах — грубый, как запах пота, только резче. Но она пахла нежно, словно побрызгалась из флакона, какие у женщин всегда стоят на комоде. Именно поэтому он осознал, что она — первое существо женского пола, рядом с которым ему случилось быть за последние, как ему казалось, дни. Всю дорогу сюда, с отцом, дядей и их приятелями в набитой под завязку машине, пулей летевшей сквозь ночь, а затем в толпе вокруг общего стола в кабинке, когда та же ночь катилась по улицам за окнами, запах их пота был единственным, что он чуял, прямо в своей глотке.

— Ты же не хочешь все это измять? — На женщине была надета белая комбинация, которая блестела в тусклом свете, когда она возвращалась к кровати. — Давай‑ка ее снимем. — И она наклонилась, так что ее темные волосы коснулись его лица, и принялась расстегивать ему рубашку.

Ему стало прохладно, воздух комнаты освежал руки и плечи. Женщина села и откинулась на подушку, уронив его рубашку на пол.

— Подвинься поближе. — Она протянула к нему руки. — Ты же видишь… бояться нечего. — Ее голос понизился до шепота, который тем не менее заполнил крошечную комнатку, все пространство, в котором осталась лишь кровать и она на ней. — Мы все будем делать медленно, чтобы ты не испугался.

Улыбаясь ему, она провела рукой вниз по его груди. Она гораздо старше его; оказавшись рядом, он разглядел крошечные морщинки вокруг ее глаз, дряблую, словно покрытую паутиной кожу. Нежный аромат скрывал что‑то еще. Ее дыхание, скользнув в его горло, словно застряло там.

— Взгляни… — Взяв за руку, она перевернула его кисть; показалась бледная кожа снизу. Она провела ногтем вдоль голубой вены, которая шла вниз к запястью, где бился пульс.

Уронив его руку, она вытянула свою — лишь на секунду; затем, казалось, что‑то вспомнила. Приподняв бедра, она подтянула вверх комбинацию, потом, вихляя всем телом, вылезла из нее, словно сняв с себя податливую змеиную кожу, и бросила ее на пол рядом с его рубашкой.

— А теперь гляди…

Проведя ногтем вдоль вены на своей руке, она оставила вдоль нее длинный тонкий след, повторила это еще раз, и след стал глубже. Затем вокруг ее ногтя в середине предплечья выступило красное пятнышко. Она вонзила ноготь глубже, отвернула белую кожу по всей линии от внутренней стороны локтя до запястья.

— Смотри… — вновь прошептала она и поднесла руку к его лицу.

Комната стала крошечной, потолок давил ему на шею, и он не мог податься назад.

— Смотри. — Она держала длинную щель раскрытой, оттягивая пальцами плоть. Красные струйки образовали сетку на ее руке, собираясь во все более толстые линии, которые струились к изгибу локтя и медленно стекали с него. Между их коленями, там, где матрас прогнулся под тяжестью тел, образовалась красная лужица.

Голубая линия внутри ее руки, открывшись, стала теперь ярче.

— Давай! — сказала она. — Прикоснись к ней. — Наклонившись, она приблизила рот к его уху. — Ты должен…
Он медленно протянул руку и положил кончики пальцев на голубую линию. На мгновение испытал шок — вроде того, что устроил ему человек в баре. Но он не убрал руку из щели, которую женщина держала для него открытой. Кончиками пальцев он ощущал, как там, внутри, вибрирует кровь.

Опустив веки, она смотрела на него сквозь ресницы. Улыбнулась:

— Не двигайся… — Ее язык перемещался вдоль кончиков зубов. — Есть еще кое‑что…

Ей пришлось отпустить края щели, чтобы направлять его. Плоть скользила под его пальцами. Он по‑прежнему видел внутреннюю сторону разреза под ее и своей руками.

Она отвела белую жилу от кости:

— Здесь…

Согнув его пальцы, женщина подвела их под сухожилие. Как только его пальцы обвились вокруг него, натягивая и поднимая сухожилие над лоснящейся мышцей, кисть руки, ее кисть, тоже стала сжиматься. Пальцы мягко согнулись, обнимая пустоту, словно лаская.

Он едва дышал. Проникавший в его горло воздух был насыщен нежным ароматом женщины и тем, другим запахом, грубым и резким, который он почуял от своего дяди.

— Видишь? — Низко наклонив голову, женщина глядела ему в глаза сквозь ресницы. Ее груди блестели от пота, волосы свисали через свободную руку, и спутанные концы темных прядей окунались в кровь. — Видишь, это не так плохо, правда?

Женщина хотела, чтобы он сказал «да», что все в порядке. Ей хотелось, чтобы он не боялся. Но он не мог вымолвить ни слова. Тот запах стал вкусом, который он ощущал на языке. В конце концов ему удалось кивнуть.
Она грустно улыбнулась:

— Тогда — порядок! — Женщина медленно кивнула. — Давай!

Кисть ее руки сжалась в крошечный кулачок, ведь у нее такие маленькие руки. Кровь, стекавшая в ее ладонь, просачивалась между пальцами. Другой рукой она сжала его пальцы вокруг вытащенного изнутри белого сухожилия. Затем женщина сдавила его запястье и потянула так, что сухожилие издало щелчок и оба его конца оторвались от кости.

Она заставила его поднять руку — концы сухожилия болтались в воздухе, свисая между пальцами. Женщина откинула голову назад, жилы в ее горле напряглись.

— Давай… — Откинувшись на подушку, она притянула его к себе. Одна ее рука лежала на матрасе, открытой ладонью вверх, из разреза в руке текла кровь. Другой рукой она направляла его руку. Его пальцы оставляли красные пятна вдоль изгиба ее грудной клетки. — Здесь… — Она с силой направила его пальцы вниз. — Ты должен хорошенько надавить.

Кожа разошлась, и его пальцы погрузились в ее тело, скользя вдоль тонкого ребра.

— Вот так… — прошептала она, кивая, с закрытыми глазами. — Теперь ты добрался…

Ее рука соскользнула с его кисти к запястью, затем — к предплечью. Женщина больше не держала и не направляла, а просто прикасалась к нему. Он понял, чего она хочет. Его пальцы обвились вокруг ребра, кожа разошлась еще шире, и кровь заструилась к локтю. Он поднял и потянул, и грудная клетка женщины подалась вверх, к нему; верхние ребра с треском оторвались от грудины.

Его рука двинулась внутрь, и ребра приподнялись крылом. Ее кожа разошлась по кривой, побежавшей кверху, между грудями. Теперь он видел внутри какие‑то округлости, словно подвешенные в красном пространстве, подобно прильнувшим друг к другу гладким камням. Они вибрировали, когда его рука двигалась между ними; паутина связок натягивалась, затем сворачивалась, и пористая ткань обволакивала его кисть и предплечье.

Он продвинулся выше, нависнув над ней всем телом и удерживая равновесие второй рукой, которая погрузилась в красную лужицу на матрасе. Колени женщины упирались в его бедра.

И вот он почувствовал, как оно трепещет под ладонью. Рука охватила его, и он увидел, как переменилось ее лицо, когда он крепко стиснул его в кулаке.

Ее кожа разошлась еще выше, красная линия разделила горло, до самой челюсти. Приподнявшись над подушкой, женщина обвилась вокруг него, грудью он ощущал мягкую податливость бреши в ее теле. Обхватив рукой его плечи, она притянула его к себе.

Откинув назад голову, женщина прижала горло к его губам. Он открыл рот, и тот тут же наполнился, так что он чуть не задохнулся, но смог проглотить это. Жар, струившийся по лицу и опускавшийся в горло, пульсировал в такт вибрации в его кулаке.

Он проглотил еще раз, быстрее, и его внутренности наполнились невыносимым жаром.

Тело лежало на кровати без движения, а он стоял и смотрел на него. Он даже не слышал больше его дыхания. Царившую в комнатушке тишину нарушал только звук капель, медленно падающих с края матраса на пол.

Наклонившись, он прикоснулся дрожащими пальцами к ее руке, лежащей на подушке, открытой ладонью вверх. Плоть под красным была белой и холодной. Он прикоснулся к краю разреза на предплечье. Голубая вена и сухожилие уже ушли внутрь, их почти не видно. Кожа стала срастаться, края разреза превратились в едва различимую белую линию, которую на ощупь он даже не воспринимал, хотя там остался кровавый отпечаток его пальца. Отдернув руку, он отвернулся от кровати и вывалился в коридор, освещаемый единственной лампой, свисавшей с потолка.
Подняв глаза, они смотрели, как он шел через бар. Прокладывая себе путь, он не расталкивал пустые стулья, а лупил по ним ногами.

Дядя Томми, подвинувшись, освободил ему место в кабинке. Плюхнувшись на сиденье, он шмякнулся затылком о гладкую подкладку сзади.

Они только что смеялись и болтали, но тут же смолкли. Не желая на него смотреть, приятели отца занялись своими бутылками.

Отец достал носовой платок, голубой в клеточку.

— Вот… — Голос был спокойным, таким ласковым, какого он никогда от отца не слышал. Тот протянул ему через стол носовой платок. — Приведи себя в порядок…

Он взял платок. Очень долго он сидел там и смотрел на свои руки и на то, что было на них.

Они снова хохотали во всю глотку и шумели, чтобы не подпускать тьму. Отец и дядя, их приятели ревели и вопили, швыряли из окон пустые банки. Машина неслась вперед по прямой, сквозь пустую ночь.

Он подставил лицо ветру. Там, снаружи, на границе света и тьмы, мчался, оскалив клыки, пес, с глазами, подобными раскаленным монетам. Он направил свой бег через валуны и сухой кустарник, держась вровень с машиной, не отставая ни на шаг и двигаясь к той же цели.

Ветер срывал слезы с его глаз. Передние фары освещали дорогу, а он думал о листке бумаги в книге, который больше ничего не значил; он мог бы разорвать его на миллион кусочков. Девочка, что играла на флейте и дала ему этот листок, увидев его, поймет: теперь все иначе; они никогда не смогут быть прежними. Для нее все тоже будет по‑другому. Она поймет…

Ветер разбрызгивал его слезы, которые расчертили лицо влажными полосками. Он рыдал из‑за того, что у него украли. Ярость и стыд душили его, потому что женщина в той комнатушке в конце улицы, залитой огнями, умирала, снова и снова познавая, что это значит — умереть. Вот что она украла у него и у всех них! Он рыдал, потому что отныне он — такой же, как они; один из них. Открыв рот, он позволил ветру молотить в глотку, желая избавиться от зловония и вкуса своего собственного пота.

Пес мчался рядом с автомобилем, скаля зубы, а он рыдал от ярости и стыда, понимая, что уже никогда не умрет.